[blenamiboa]

Спустя долгие годы рука снова потянулась к испанской поэзии, в которой я когда-то разбиралась лучше русской, да растеряла все знания.

Больше всего на свете я люблю испанский сюрреализм — вернее, то, что испанцы в двадцатых годах называли сюрреализмом и что не имело ничего общего с автоматическим письмом и манифестом Бретона. Смелые верлибры с неожиданными метафорами, игрой с текстом и смыслом и красотой нестандартных образов — вот что называли "сюрреализмом" поэты Поколения 27 года. Столпами этого квазисюрреализма были три книги стихов: "Поэт в Нью-Йорке" Федерико Гарсиа Лорки (переведена на русский полностью; кажется, самая страшная поэтическая книга, которую мне доводилось читать в жизни; как-то раз я переписала её всю от руки), "Реальность и вымысел" Луиса Сернуды (огромный массив стихов за семь лет; на русский переведены такие крохи, что больно становится) и, конечно же, "Об ангелах" Рафаэля Альберти (переведена частично). Вот про последнюю я и вспомнила на днях.

Отношение к Рафаэлю Альберти у меня всегда было смешаное, и не в последнюю очередь из-за его своеобразного отношения к Лорке: казалось, Рафаэль был всегда настолько одержим Лоркой, что хотел быть им. Он подражал ему литературно, и до смерти Федерико их карьеры параллельны: Лорка увлекается этой темой — у Альберти выходит сборник, Лорка начал писать верлибры — Альберти тут как тут, Федерико исследует народное творчество — Рафаэль отвечает тем же, Лорка написал про Нью-Йорк — пожалуйста, цикл стихов Альберти. А после того, как Федерико не стало, Рафаэль не переставал писать о нём до самой смерти. Он упоминал его в каждом сборнике, постоянно посвящал ему что-то, рассказывал о нём в интервью, всем своим видом пытался показать, что они были близкими друзьями, чего никогда не было в действительности... Его не отпускало до самой смерти в 1999 году. Но сложные отношения это одно, а творчество — штука совсем другая.

Книга "Об ангелах" (1927-28) — великолепный пример испанского квазисюрреализма. К сожалению, весь цикл на русском не существует (как и 90% испанской поэзии, и это очень печально), переведены не лучшие куски, но есть прекрасные примеры, которыми я не могу не порвать всем ленту. (И я не буду вопить и размахивать руками по поводу качества перевода, но мамочки, как можно переводить верлибры в рифму и как можно делать фактические ошибки, не пойму никогда, но что есть, то есть)

Чудной ангел

Этот ангел,
что рвет свои райские фото.
с рукой — как подбитая
птаха.

Этот ангел,
от которого ждут поцелуев и крыльев,
а он умирает от страха.

Ах, чудной небожитель,
как на землю попал он? Скажи.
Скажите.

Отрешенный и нелепый,
повсюду
мерещится слепо.

Этот ангел чудной!
Окажись он земным!
— Я всего лишь земной!

ещё немного

Немые ангелы

Бездвижные, распятые, немые женщины каморок,
медлительные, безголосые мужчины погребов
хотят, хотели бы, им так хотелось бы спросить меня:
— Ты? Как же так – и здесь, и там?

Им, всем немым мужчинам, женщинам, хотелось бы коснуться,
проверить, тень или душой оставленная плоть
среди чужих проулков бродит.
Им так хотелось мне сказать:
— Остановись, коль это ты.

Им, женщинам, мужчинам, хотелось приглядеться,
в душу мою заглянуть,
поднести горящую спичку,
убедиться, что всё как и прежде.
Им бы хотелось…
— Говори, не молчи.

Немыми умрут они,
так ничего не узнав.


Недобрый час

Когда поля мне казались обителью звёзд и богов,
а иней – студёной слезою газели,
кто-то в гипс превратил грудь мою, тень мою,
предавая меня.

Этот миг был мгновеньем свинца, не нашедшего путь,
пленников моря, мечтавших о крыльях,
нежданных вестей, проступающей крови,
забвенья воды, всегда глядевшей на небо.


Ангел винных подвалов

Винный цветок умирал в полутьме той порою,
и уверяли, что море поможет ему от кошмаров.
Слепо сошел я тогда в твое сердце, беленое и сырое.
и обнаружил, что кроются в сердце стужа и коридоры.
и отворяются окна любые на голос,
но только – на добрый.

И увидал, как всплываешь ты, гибнущий цвет,
как всплываешь из собственной тени.
(Кто-то божился, что море поможет тебе от кошмаров.)
Я обнаружил тогда, что от вздоха падают стены
и отворяются слову двери, ведущие в море.


Врагиня-луна

И вот, ослепленный осколками звездной стали,
в былых небесах тонул изрешеченной тенью.
Десять осенних монархов против меня восстали.
Ангелы и предательства только и ждут паденья.
Трупы листьев, людей.
О, врагиня-луна, моя кровь догорала,
сочась по орбите твоей!

Заслоните меня от космической пыли годов,
от зеркал, затвердивших навек пиджаки и страницы,
и от пальцев, что врезались в память,
которую сводит зевком.
Уходите.
Уже засыпает нас ветром-врагом.

И только за то, что душа преступила границы.


Ангелы развалин

Но пришёл-таки день, пробил час бадьям и лопатам.
Рассвет, веселя потонувших,
которых тянуло на берег,
не верил, что время накроет его камнепадом.
А что небо расцветится дроком
и ангелы сгонят с высот купоросные звёзды, —
совсем уж никто не верил.

Не верили платья, что разом тела испарятся.
Безводные русла спешили зарей,
открывшейся для навигаций.

Говорят об октане
об авариях из-за внезапных провалов в сознанье.
В небе носится слух о предательстве розы.
Об эмбарго на порох толкуем с душою вдвоём
над ещё не схороненным другом моим — соловьём.
Отойдите подальше.

Где вам было подумать,
что тень ваша в тень вернётся,
едва мою тишь ранит выстрелом из нагана.
Но под маскою ночи, что ждёт эпитафий,
пришла-таки эта секунда.
И в каждом кадре ожившей извёстки
простёрт бездыханный.

Ведь просил: отойдите подальше.
Ведь умолял о просвете,
таком, чтоб хоть сны мне распутать
и сбившейся с курса оскоме
взорвать котлы и соцветья.

Месяц был слишком хрупок для толчеи
и обучался спускаться в горны по трубам фабрик.
Но гибнет, оплёван, на атласе нефтедобычи
под присмотром у ангела, что не дождётся конца.
Позабыли его эти люди из цинка, смолы и свинца.

Эти люди, в чьих жилах лишь торф и гудрон,
позабыли, что с птичьего лёта
чудовища их стальные —
маслянистый натёк на земле,
где погосты со всех сторон.
Позабыли об этом.
Как я, так и все остальные.

И никто не поверит уже в прибытье состава,
в официальный визит зари к потерпевшим хлябям,
в воскресенье глагола из эха, накрытого лавой.


Умершие ангелы

Ищите, ищите их:
в бессоннице крана, что наглухо не прикручен?
в канаве, которую кляпом заткнули отходы.
У лужи, где ни запропавшим глазам не укрыться,
ни выдранной прядке,
ни давленным звёздам,
ни туче.

Ведь я их касался:
на мусорных кучах, маячивших за непогодой.

Ведь я же их трогал:
на свалках кирпичного лома,
который с повозок и звонниц вернулся в прах.
Всегда по соседству с кривой заводской трубою
и клейкой листвою, налипшей на каблуках.

И в этом тоже.
В плавучей щепе, что без пламени гибнет впустую,
в утратах, ещё бередящих помятые стулья,
и около инициалов и плюсов,
что зябнут на каждом доме.

Ищите, ищите их:
в капле нагара, что слово хоронит в томе
и росчерк на уголке записки,
которую с пылью носит.

Рядом с никчёмным осколком бутылки,
с петляющим следом в сугробе,
с раскрытою бритвой, оставленной на откосе.


Уцелевший ангел

Запомните это.
Порошу пятнали следы сургуча и свинца,
и той, что, схитрив, лебедёнка добила на месте.
Тугая перчатка, тускнеющий свет, приближенье конца.
Агония поднебесья.

Запомните день тот, и чтоб ни один не забыл,
как схлынула краска и замерло сердце светил.
Две тени засыпало снегом.
На птице нашли три кольца золотых
и под настом зарыли.
Последний выкрик людской полоснул по ветру.
Все ангелы пали.
А этот, подранок, волочит разбитые крылья.

@темы: книжные черви, una, grande y libre

Comments

[godblessjules]

ты бы сама лучше перевела))
прекрасности

[blenamiboa]

godblessjules, в этом потоке два моих перевода, если говорить по-честному подмешаны, такскзать.

[godblessjules]

blenamiboa, черт, я не буду угадывать

[blenamiboa]

godblessjules, мое дело сообщить о факте

[godblessjules]

blenamiboa, я боюсь не угадать, у меня с этим плохо)) то есть я поугадываю, но тебе не скажу

[blenamiboa]

godblessjules, все просто: Немые ангелы и Недобрый час; случайно нашла, что еще в году этак 2010 сделала их, вот и к месту пришлось)
ты была близка или нет?)