мне очень-очень жаль, я не перейду в Сампдорию
Надо мной висит необходимость написать про Олимпийские игры как минимум три текста, но слова застревают комом в горле. Мне так хочется про стольких прекрасных людей рассказать, про столькое вспомнить, столькое выразить в словах, чтобы не забыть никогда, но как только я сажусь делать это, у меня опускаются руки.
Я совершенно не в состоянии писать о своих чувствах к Шлиренцауэру. Ничего, впрочем, не меняется уже последний год, за который эти самые чувства перешли все мыслимые и немыслимые границы приличия для ситуации "можно перечислить по пальцам, сколько раз Аннушка разговаривала с этим человеком", но почему-то разум мой не принимает это за вменяемый аргумент, по причине которого этих чувств быть не должно. Именно поэтому я вообще редко о нём пишу, коммуницируя исключительно выкладыванием фоточек и бессвязными обрывками фраз. А сейчас, после двух недель тесной работы, всё вспыхивает с новой силой, и я прикусываю губу до крови, вспоминая то и дело тонкие жесты, случайные взгляды или, скажем, два маленьких флажка, австрийский и русский, на шлеме.
Грегор удивительно прекрасен, если продраться сквозь старательно выставляемые им ежовые колючки и заставить себя разглядеть за неприятностью, колкостью и закрытостью красивую душу. Я ни на минуту не удивлялась, когда в разговорах в пресс-центре слышала всякие "ну нет, я с ним на интервью не пойду, себе дороже" или "есть там в сборной Австрии один такой неприятный тип", ни на минуту. Однако меня получилось увидеть, что за этой маской, мне удалось забыть о капризном enfant terrible и разглядеть Грегора нынешнего, тонкого, ранимого, умного и думающего, прямого и искреннего. Очень хочется, чтобы и остальные увидели то же самое, потому что проблем было бы куда меньше. Но, кажется, это лишь мечты.
Очень мне тяжело писать и о Моргенштерне, потому что Томас — это личность такого масштаба, что вместить его в сознание невозможно. Он стоит рядом, рассказывает что-то очередному журналисту, а у тебя захватывает дух просто от той атмосферы, которая создается вокруг него. Нужно видеть и слышать, с каким придыханием все о нем говорят. Нужно ощущать, как электризуется воздух рядом с ним. Колоссальная сила личности чувствуется в каждом его слове и в каждом жесте. Ему все по плечу, и нет ничего, что было бы для него недостижимым. Он здесь, он стоит перед тобой на расстоянии метра, он улыбается тебе, ты видишь его усталые глаза, и у тебя пересыхает в горле от волны смешанных чувств, которые вызывает этот невозможный, невозможный Томас.
В последние годы он делал много спорных вещей, принимал много спорных решений, да, попросту говоря, немало косячил во всех сферах своей жизни. Даже какие-то мотивы поведения, виденные собственными глазами, и околоолимпийские истории из первых рук вызвали бы вопросы в отношении кого угодно — но только не Томаса. Что бы он ни делал, что бы ни говорил, его будут любить, обожать, смотреть на него зачарованными глазами. Это Томас, иначе просто не может быть.
Он устал. Он просто очень устал. В Сочи ему действительно было трудно. Он боролся с собой, с собственным страхом — достаточно было однажды увидеть его наполненные нечеловеческим ужасом глаза после неудачного прыжка, чтобы понять, что все эти улыбки стоят ему много сил. Поэтому сейчас ему правда нужно отдохнуть: я ничуть не удивилась сообщению о досрочном завершении сезона (я больше удивилась тому, что Грегор не следует его примеру). И всё же во мне теплится наивная надежда, что тот самый "beautiful moment" для завершения карьеры, который он обещал выбрать в одном из интервью, — не миг освобождения от страха на командном турнире в Сочи. Я очень, очень надеюсь, что это недостаточно красивый момент, чтобы сделать его точкой в столь невозможно прекрасной истории.
Я могу писать о ком угодно. Об удивительно прекрасном Михаэле Хайбёке, который очаровал меня невероятным хладнокровием и занятным сочетанием скромности и уверенности в себе. Об очаровательном Маринусе Краусе, по-детски наивном и радующемся мелочам, будто эти мелочи больше всей вселенной. О тонком, умном и трогательным Аннеше Фаннемеле, просто и понятно говорящем о полутонах ощущений. О надорванном Аннеше Якобсене, который вблизи выглядит так, что ему действительно нужна помощь психотерапевта, несмотря на все его попытки шутить и продолжать быть улыбчивым сердцем подразвалившейся сборной. О чудовищной душевной силе Роберта Краньца ( Jumper, я ведь правильно склоняю фамилию?), который стиснув зубы делает, что должен, не выдавая ничем в своем виде боль и отчаяние. О математическом складе ума Пэро Превца. Об удивительной внешней и внутренней красоте Юрия Тепеша с его задорным нравом и невероятной внутренней культурой. О твердости характера и жизнерадостности Зеверина Фройнда. О том, каково Алексу Пойнтнеру и что он чувствует к своим ребятам. О том, какие ошибки продолжает совершать Алекс Штокль (о, про это я однажды распространялась на весь полный журналистов автобус все сорок пять минут дороги из Поляны в Олимпийский парк! про это я могу тирады знатные выдавать). О том, как Вернер Шустер не может отпустить прошлое. Я, чёрт возьми, даже о Симоне Амманне могу писать, о его простых и не менее от этого прекрасных взглядах на жизнь, о его искренних эмоциях, о его разочарованиях и о том, каково это стоять перед личностью такого масштаба и ждать, пока он справится с подступившими к горлу слезами, прежде чем ответить на твой вопрос. Пожалуй, что об Анди Кофлере не могу писать, но это мои личные трудности.
Про всех, про всех могу. А про этих двоих — только так, захлёбываясь ненужными эмоциями.
Я совершенно не в состоянии писать о своих чувствах к Шлиренцауэру. Ничего, впрочем, не меняется уже последний год, за который эти самые чувства перешли все мыслимые и немыслимые границы приличия для ситуации "можно перечислить по пальцам, сколько раз Аннушка разговаривала с этим человеком", но почему-то разум мой не принимает это за вменяемый аргумент, по причине которого этих чувств быть не должно. Именно поэтому я вообще редко о нём пишу, коммуницируя исключительно выкладыванием фоточек и бессвязными обрывками фраз. А сейчас, после двух недель тесной работы, всё вспыхивает с новой силой, и я прикусываю губу до крови, вспоминая то и дело тонкие жесты, случайные взгляды или, скажем, два маленьких флажка, австрийский и русский, на шлеме.
Грегор удивительно прекрасен, если продраться сквозь старательно выставляемые им ежовые колючки и заставить себя разглядеть за неприятностью, колкостью и закрытостью красивую душу. Я ни на минуту не удивлялась, когда в разговорах в пресс-центре слышала всякие "ну нет, я с ним на интервью не пойду, себе дороже" или "есть там в сборной Австрии один такой неприятный тип", ни на минуту. Однако меня получилось увидеть, что за этой маской, мне удалось забыть о капризном enfant terrible и разглядеть Грегора нынешнего, тонкого, ранимого, умного и думающего, прямого и искреннего. Очень хочется, чтобы и остальные увидели то же самое, потому что проблем было бы куда меньше. Но, кажется, это лишь мечты.
Очень мне тяжело писать и о Моргенштерне, потому что Томас — это личность такого масштаба, что вместить его в сознание невозможно. Он стоит рядом, рассказывает что-то очередному журналисту, а у тебя захватывает дух просто от той атмосферы, которая создается вокруг него. Нужно видеть и слышать, с каким придыханием все о нем говорят. Нужно ощущать, как электризуется воздух рядом с ним. Колоссальная сила личности чувствуется в каждом его слове и в каждом жесте. Ему все по плечу, и нет ничего, что было бы для него недостижимым. Он здесь, он стоит перед тобой на расстоянии метра, он улыбается тебе, ты видишь его усталые глаза, и у тебя пересыхает в горле от волны смешанных чувств, которые вызывает этот невозможный, невозможный Томас.
В последние годы он делал много спорных вещей, принимал много спорных решений, да, попросту говоря, немало косячил во всех сферах своей жизни. Даже какие-то мотивы поведения, виденные собственными глазами, и околоолимпийские истории из первых рук вызвали бы вопросы в отношении кого угодно — но только не Томаса. Что бы он ни делал, что бы ни говорил, его будут любить, обожать, смотреть на него зачарованными глазами. Это Томас, иначе просто не может быть.
Он устал. Он просто очень устал. В Сочи ему действительно было трудно. Он боролся с собой, с собственным страхом — достаточно было однажды увидеть его наполненные нечеловеческим ужасом глаза после неудачного прыжка, чтобы понять, что все эти улыбки стоят ему много сил. Поэтому сейчас ему правда нужно отдохнуть: я ничуть не удивилась сообщению о досрочном завершении сезона (я больше удивилась тому, что Грегор не следует его примеру). И всё же во мне теплится наивная надежда, что тот самый "beautiful moment" для завершения карьеры, который он обещал выбрать в одном из интервью, — не миг освобождения от страха на командном турнире в Сочи. Я очень, очень надеюсь, что это недостаточно красивый момент, чтобы сделать его точкой в столь невозможно прекрасной истории.
Я могу писать о ком угодно. Об удивительно прекрасном Михаэле Хайбёке, который очаровал меня невероятным хладнокровием и занятным сочетанием скромности и уверенности в себе. Об очаровательном Маринусе Краусе, по-детски наивном и радующемся мелочам, будто эти мелочи больше всей вселенной. О тонком, умном и трогательным Аннеше Фаннемеле, просто и понятно говорящем о полутонах ощущений. О надорванном Аннеше Якобсене, который вблизи выглядит так, что ему действительно нужна помощь психотерапевта, несмотря на все его попытки шутить и продолжать быть улыбчивым сердцем подразвалившейся сборной. О чудовищной душевной силе Роберта Краньца ( Jumper, я ведь правильно склоняю фамилию?), который стиснув зубы делает, что должен, не выдавая ничем в своем виде боль и отчаяние. О математическом складе ума Пэро Превца. Об удивительной внешней и внутренней красоте Юрия Тепеша с его задорным нравом и невероятной внутренней культурой. О твердости характера и жизнерадостности Зеверина Фройнда. О том, каково Алексу Пойнтнеру и что он чувствует к своим ребятам. О том, какие ошибки продолжает совершать Алекс Штокль (о, про это я однажды распространялась на весь полный журналистов автобус все сорок пять минут дороги из Поляны в Олимпийский парк! про это я могу тирады знатные выдавать). О том, как Вернер Шустер не может отпустить прошлое. Я, чёрт возьми, даже о Симоне Амманне могу писать, о его простых и не менее от этого прекрасных взглядах на жизнь, о его искренних эмоциях, о его разочарованиях и о том, каково это стоять перед личностью такого масштаба и ждать, пока он справится с подступившими к горлу слезами, прежде чем ответить на твой вопрос. Пожалуй, что об Анди Кофлере не могу писать, но это мои личные трудности.
Про всех, про всех могу. А про этих двоих — только так, захлёбываясь ненужными эмоциями.