мне очень-очень жаль, я не перейду в Сампдорию
Ну что, у нас закончился очередной фест, на который я принесла опять ведро никому не нужного австрийского говна. Команда-мем «ЛАСК» совершенно бессовестно съела мне мозг в этом сезоне, и масштабы моего глорства пугают даже меня саму — правильно, сходи посмотри на то, как они получат от твоих тирольских колхозников (отдельная тема для разговора, но никак с силами не соберусь), вкрашься в гопника Гойгингера и Петечку Михорля одновременно, страдай весь оставшийся сезон.
Про «Рапид» я уже всё сказала, добавить мне нечего. А про «Зальцбург» я хотела написать совсем, совсем другое, а потом два раза за месяц посмотрела на то, как распидорашивает лучшего человека в этом клубе явно на почве того, что ничего уже не будет как прежде, и всё. Поэтому просто принесу все три текста и помолчу.
Название: Недотрога
Автор: blenamiboa
Размер: ~1100 слов, мини
Пейринг/Персонажи: Петер Михорль/Томас Гойгингер («ЛАСК»)
Категория: слэш
Жанр: слюни и сопли
Рейтинг: PG-13
Саммари: Томас Гойгингер обижен на весь белый свет. Петер Михорль пытается что-то с этим сделать.
Ключ: сильные эмоции
Предупреждение/Примечание: тренер «ЛАСКа» Оливер Гласнер, работавший над проектом команды четыре года, несколько недель назад решил, что он уходит в «Вольфсбург». Не все игроки пережили это нормально.
читать дальшеДелить на выездах комнату с неразговорчивым человеком – то ещё удовольствие. Особенно когда сам заткнуться не можешь ни на минуту. Но когда этот самый неразговорчивый человек ещё и обижен на весь белый свет, то всё, пиши пропало.
— Томас, ты дверь закрыл?
Ноль реакции. Петер смеряет взглядом длинную фигуру, бездвижно развалившуюся на своей кровати в углу, хмыкает и сам тащится в коридор, чтобы проверить задвижку на двери номера.
По правде говоря, Петер его понимает. Может, даже больше, чем хотелось бы: им всем слишком сложно поверить, что их наставник сделал ровно тот выбор, что он сделал. Да, жизнь на этом не заканчивается, их крохотный стадиончик посреди ничего останется стоять, может, даже не весь костяк команды разбежится по сторонам с открытием трансферного окна – но когда у тебя внезапно отбирают будущее время из языка, инструментов на то, чтобы даже просто задуматься о грядущих месяцах и тем более годах, просто не остаётся. Есть только вечное сегодня – и необъятное вчера, в топкой трясине которого увязает всё, что до нынешнего момента имело смысл.
У них были планы. Совместные планы, за каждое новое обсуждение обрастающие всё более продуманными подробностями. Европа, выезды, матчи под светом прожекторов, выкручивающих яркость цвета у всех предметов вокруг хлеще фильтра в инстаграме, новые идеи и тактические уловки, чья очередь ещё не подошла, одно, другое, третье… Ничего этого больше нет. Два удара по морде, слева и справа, и контрольный прямо в солнечное сплетение. На ногах уже не удержаться, и остаётся лишь шмыгать носом, надеясь, что кровь быстро запечётся.
Томас, знающий об уличных перепалках побольше всех этих домашних мальчиков, принимает оставленные без ответа пощёчины слишком близко к сердцу.
— Пойдёшь к Макси с Алексом в карты играть? Они… — Петер перехватывает едва заметный взгляд в свою сторону и осекается. Даже не поворот головы, не какое-то движение, нет, просто блеснувшее отражение светильника в глазном яблоке и на миллиметр изменившийся прищур раскосых глаз. — Понял, никуда ты не пойдёшь.
Лучше бы матерился, ей богу. Проорался, заехал бы кулаком в дверцу шкафчика в раздевалке, как тогда, после «Бешикташа», припёр бы кого-нибудь к стенке, как после того мерзкого матча в Инсбруке, да что угодно, думает Петер, рассматривая его застывшие крестом на груди руки. Что угодно, но не вот это тупое смотрение в потолок третий час подряд.
— Ты… не против, если я…? — не то чтобы ему нужно было разрешение, ещё чего, но для того, чтобы просто бросить его так страдать в одиночестве, переживая и пережёвывая новости последних дней на этом так некстати всплывшем в календаре выезде в Вену, Петер был слишком хорошо воспитан.
— Я тебе не мать родная, — еле слышно, сквозь зубы доносится с соседней кровати.
Да неужели, язык он всё же не проглотил. Петер подтягивается к краю своей постели, чтобы максимально картинно занять выжидающую позу и попытаться всё же вытащить из него хотя бы ещё пару слов.
— И слава богу, что не мать, — с глупым смешком подхватывает он. — А вообще зря ты это всё.
Но диалог и не собирается клеиться дальше: в ответ он слышит лишь негромкое хмыкание.
— Томас, мы все тут в одной лодке.
— И?..
— Никому ещё затворничество не помогало. Пошли, развеешься.
Он — какая неожиданность! — никак не реагирует. Только ещё сильнее щурится и едва заметно хмурит белёсые брови. Петер не выдерживает, картинно цокает языком и с максимально театральным вздохом поднимается с кровати, чтобы пересесть на соседнюю. Томас машинально подтягивает ноги, чтобы оставить ему больше пространства, и Петер плюхается с негромкой усмешкой.
— Вот недотрога, а, — улыбается он и кладёт ему руку на колено. Специально. Чтобы позлить.
Желаемый эффект оказывается достигнут моментально: Томас дёргается, пытаясь спихнуть чужую пятерню со своей ноги, резко привстаёт и на несколько мгновений замирает, уставившись ему прямо в глаза. Если бы злость можно было увидеть, она потоками лилась бы из узких щёлочек, обрамлённых русыми ресницами.
Петер продолжает ухмыляться.
— Ну же, — тихо, но уверенно произносит он. — Наори на меня, давай.
Томас даже не моргает.
— Оставь. Меня. В покое, — цедит он сквозь зубы.
— Ещё чего, — уже чуть менее твёрдо, но всё так же настойчиво отказывается Петер. — Вперёд. Как будто я во всей этой чепухе виноват.
Уши предательски наливаются кровью — организм не обманешь, как бы ни убеждал себя, что знаешь, что делаешь. Но взялся играть с огнём, ожогов не бойся. Терять ему нечего, поэтому он максимально уверенным движением переводит ладонь выше, на бедро. По-свойски.
Столь наглое нарушение границ не остаётся без реакции. Томас резко вскидывает руку, почти что замахиваясь — но цепкие пальцы успевают поймать его за запястье. Он взбешён, он шумно выдыхает, как запыхавшийся бык, даром что копыт нет, чтобы гневно бить ими о землю. Петер смотрит ему прямо в глаза и едва заметно кривит рот в ухмылке: это явно лучше, чем пялящийся в потолок мешок с картошкой на соседней кровати.
Они застывают в этой нелепой, неудобной, неловкой позе — схлестнувшись в воздухе, с непрошеной ладонью на бедре. Проходит какое-то время, прежде чем Петер решается что-то изменить в диспозиции: он резко наклоняется вперёд и торопливо, обрывисто чмокает его не то в губы, не то куда-то в уголок рта, почти что в щёку. После чего отстраняется, убирая руки, отворачивается и задирает курносый нос. Томас не успевает никак отреагировать: негромкий, но звонкий смех заполняет комнату.
— Дурак ты, Гойги, вот ты кто.
От гнева не остаётся и следа. Он сменяется оцепенением, не менее неловким и столь же непродуктивным — теперь Томас пялится на него с широко распахнутыми глазами, но всё так же ничего не говорит в ответ.
Петер бросает на него короткий взгляд и показательно вздыхает, неудовлетворённый отсутствием вербальной реакции.
— Ты абсолютно безнадёжен, — выдыхает он и снова приземляет ему пятерню на колено, не встречая на этот раз практически никакого сопротивления. — Продолжишь обвинять всех вокруг, в следующий раз сделаю это прилюдно.
И прежде чем Томас успевает что-то возразить, Петер, всё ещё пунцовый до кончиков оттопыренных ушей, уже чуть менее самоуверенно тянется к нему снова. Он сам, кажется, не до конца понимает, зачем делает это во второй раз — первый-то преследовал вполне конкретные цели, — но замешательство и полнейшая беспомощность в этих раскосых глазах чего-то да стоят.
— Макси с Алексом будут в абсолютном восторге, когда я им расскажу, как вывел тебя из транса, — второй поцелуй затягивается куда дольше, чем рваный первый, но заканчивается он ровно так же: Петер заливается смехом, как только отлипает от него. Снизить градус абсурдности происходящего не может даже явная вовлечённость обоих в повтор процесса.
— Только попробуй, мать твою, — Томас сверкает глазами, протестуя против подобной перспективы.
— Тогда тебе придётся пойти со мной и проконтролировать, чтобы я никому не разболтал.
— Вот сволочь, а.
— Кто бы говорил, бука.
Жаль только, что тем же самым способом не заставишь его поговорить без обиняков с тем, кто, по его мнению, предаёт их всех. Но ничего, думает Петер, непроизвольно потирая горячие кончики ушей, пока наблюдает, как Томас поднимается с кровати и нехотя влезает в кроссовки. Не всё сразу. Он ещё придумает, как это сделать.
Название: До последнего призвука
Автор: blenamiboa
Размер: ~2200 слов, мини
Пейринг/Персонажи: Хельге Пайер/Рихард Штребингер (венский «Рапид», чтоб он неладен был)
Категория: джен с оооочень минимальным напылением чего бы то ни было
Жанр: relationship study
Рейтинг: G
Саммари: Иногда со словами нужно быть аккуратнее — порой у этого бывают далеко заходящие последствия.
Ключ: командная работа
Предупреждение/Примечание: Пайер, легенда зелёной части Вены, тренирует в клубе вратарей с 2016 года. Его ванильный инстаграм это действительно что-то совершенно убийственное в своей незамутнённости. Все приведённые в тексте цитаты из телевизионных появлений соответствуют действительности. И да, пусть вратарский корпус «Рапида» катится к чертям, а то невозможно жить уже.
читать дальше«Бесхарактерный». Это слово звенит в голове пуще мелочи в широком кармане. Ещё и сказанное на всю страну, оно становится громче, осязаемее, масштабнее – настолько, что пальцы сами сжимаются в кулак. «Бесхребетный». «Слишком слабые нервы». Ишь чего.
Рихард не может заставить себя оторваться от этой нарезки. Как заправский мазохист, он раз за разом перематывает видео на начало, пока в глазах не начинает рябить от собственного же мельтешения на экране. На фоне неизменно один и тот же голос, сыплющий красочными эпитетами. Чуть хриплый, глубокий голос, который Рихард может узнать с первого же звука «бэ» в слове «безвольный». Хельге Пайер, кумир и легенда клуба, в майке которого он оказался, разумеется, имеет право на то, чтобы высказывать своё ценное мнение, и с ним, наверное бы, надо считаться. Но не когда это превращается в еженедельное унижение в прямом эфире на все восемь миллионов населения.
Он отворачивается от экрана и трёт уставшие глаза под очками. Помедлив несколько мгновений и прикинув, хочет ли он ещё раз услышать, как его зовут мягкотелым, или уже достаточно самобичевания, он всё же решает закрыть ноутбук.
Этот экспертишка слишком много на себя берёт.
***
Путь от плохого к худшему оказывается запредельно коротким. Когда этот человек заходит в раздевалку вслед за клубным руководством, у Рихарда сердце проваливается куда-то по направлению к пяткам.
Слухи о том, что ведутся какие-то разговоры, ходили, но было проще и безопаснее игнорировать их до последнего — мало ли что говорится о клубе, в очередной раз слетевшем со всех предохранителей. Но когда они пересекаются взглядом — прямо здесь, прямо сейчас, в раздевалке, которую уже привык считать своей, — он понимает, что спрятаться уже не получится. Как бы ни хотелось провалиться сквозь землю в эту самую минуту.
Колесо начинает крутиться, и стратегия молчания, впрочем, из единомоментной становится основной. Новый наставник решает сделать вид, что им нечего обсуждать, и Рихард невольно задаётся вопросом, знакомо ли ему вообще понятие неловкости, или же он функционирует по принципу «встал, отряхнулся и пошёл» и в жизни, а не только в своих бесконечных мотивационных монологах до, после и вместо тренировок. Нет, он просто делает свою работу, ни единой мышцей лица не показывая, что что-то может быть не так. Как будто кто-то другой, с точно таким же хрипловатым голосом, нёс всю эту околесицу про того, кто по иронии судьбы спустя несколько месяцев попал ему в попечение.
Набраться смелости прямо задать вопрос Рихард, конечно же, не может.
Да и не с чего.
Рихард безмолвно провожает взглядом нового тренера вратарей, приобнявшего его дублёра Тоби и что-то увлечённо ему объясняющего, и решает, что разговаривать им действительно не о чем.
***
Это становится наваждением. После каждой новой ошибки, после каждого чёртового плохого матча – неделя за неделей же ведь одно и то же – этот голос пульсирует у него в голове. «Он не верит в себя», – стучит в мозгу клювом дятла по дереву. «Слабодушный», – слышит он раз за разом внутри себя, наблюдая, как Хельге собирает мячи после тренировки. Этот голос, кажется, даже и не принадлежит уже этому человеку; он отделился и живёт своей жизнью внутри его черепа, чтобы возникать, как только сомнение начинает заволакивать сознание пеленой.
Настоящий Хельге никогда не говорит ничего похожего тем же самым проклятым голосом. Он в принципе не слишком много и говорит иного, помимо стандартных планов на тренировки да шаблонных мотивационных фраз, будто бы взятых с дурацких открыток в книжных магазинах — таких, что ложатся в голову только при изрядном помутнении рассудка. Рихарду приходится прилагать усилия, чтобы не морщиться в ответ на очередную банальность. И всё же он не может отделаться от ощущения, что из этих уст, этим самым чёртовым голосом, вся эта чепуха про веру в себя, борьбу и счастье звучит довольно… естественно, что ли, пусть и всё так же надуманно. Но у самого бы так не получилось.
Да вот только настоящему Хельге вытеснить своего двойника из его головы не получается. Чем больше заевшая пластинка заглушает те слова, которые не мешало бы впитать до последнего призвука, тем больше нарастает этот снежный ком. Недосказанная фраза, не заданный вовремя вопрос, косой взгляд, слово, заглохшее на первом звуке — и та металлическая хрипотца снова отдаётся от внутренних стенок черепа. Здесь и сейчас.
«Играть будет Тоби».
Рихард снова никак не отвечает. Он просто тихо надеется, что хоть Тоби не замечает в голосе наставника этот железный призвук.
***
Тоби, кажется, вовсе не задаёт себе лишних вопросов. Он покорно делает всё, что ему говорят, а в ответ получает двойную награду: дозволение фамильярничать — ластится как ручной щенок, не без злобы отмечает про себя с лавки Рихард, сначала лапу, потом галету, — и публичную похвалу. Такую, о которой в свой адрес и подумать смешно.
Но конечно. «Они слишком похожи», — с умилением твердят все вокруг, намекая на почти идентичную биографию. В этом-то и главная проблема, постоянно повторяет про себя Рихард.
***
Начало нового сезона, впрочем, приносит свежие ветра: перед первым туром Гого Дьюричин отводит его в сторону, так, чтобы Тоби не слышал, и негромко выдаёт:
— Готовься к старту.
— Чего, простите? — с плохо скрываемым удивлением переспрашивает Рихард.
— Что слышал. Хельге очень настаивает. У него и выясняй, с какого перепугу, — с усмешкой отвечает Гого и хлопает его по плечу. — Ну и странный ты, в первый раз вижу, чтобы кто-то не радовался слезанию с лавки.
— Да не, эээ, — на оправдания слов тоже не находится, поэтому он просто расплывается в виноватой улыбке. — Так рад, что дар речи потерял.
Гого недоверчиво прищуривает глаза, но затем картинно подмигивает.
— Ну смотри, а то ведь передумаю слушаться. Я ж за старшего, хоть вы, вратари, обычно и другого мнения.
Гого легко сказать. Рихард собирается с силами, чтобы всё же задать зудящий вопрос, только после матча, в котором, впрочем, его собственное выступление сложно назвать успешным, и двушечка от «Маттерсбурга» всё же оказывается в его сетке.
Хельге уже куда-то торопится, как всегда, суетливо клацая длинными пальцами по экрану телефона — очередной пост в его восторженный инстаграм четырнадцатилетней девочки, не иначе, — поэтому приходится его окликнуть.
— Хельге! Подожди…
Он отрывается от телефона и почти что заинтересованно поднимает взгляд.
— Эээ, мне кажется, мне нужно с тобой поговорить.
— Да без проблем. Коммуникация, как я всегда говорю, это залог правильной командной рабо…
— Можно хоть раз нормально, без этой чепухи? — выпаливает Рихард и сам пугается собственной прямоты.
Хельге смотрит на него несколько секунд, не мигая, потом убирает телефон в задний карман джинсов и кивает в направлении стадионного кафе для персонала и игроков.
— По кофе?
Как только две чашки со звоном опускаются на поверхность дальнего столика в углу, Рихард — торопливо, чтобы не успеть передумать, — идёт в атаку.
— Что вообще за хрень происходит?
— Я всё же попросил бы тебя конкретизировать, чтобы мы не разошлись в понимании того, что именно ты называешь «хренью», — Хельге выглядит невозмутимо, но в глазах поигрывает разгорающийся огонёк интереса. Как же, очередной кейс для доморощенного психолога.
— Вот это всё. То играю я, то играет у нас, видите ли, Тоби, а меня как будто не существует, пока вы скачете друг вокруг друга как заведённые, то ты расхваливаешь его на всю страну по телеку. А теперь вдруг я снова пригоден для того, чтобы перчатки не только на тренировке натягивать.
Хельге смотрит не него не мигая — и не реагируя, будто бы предлагая вывалить всё сразу. Рихард чуть медлит и всё же решается добавить:
— С чего бы это? Я же, сам знаешь, «бесхарактерный».
Смешок в ответ заставляет его вздрогнуть.
— Так вот в чём дело, — Хельге плавно откидывается на спинку стула, — а я, дурак такой, целый год гадаю, почему ты пол взглядом сверлишь, как только я рядом появляюсь.
Рихард не смотрит на него. Он бесцельно очерчивает пальцем ручку от своей чашки, снова и снова.
— Жизнь — смешная штука, Ричи. Хотя ты, наверное, и сам это уже прекрасно понял.
Из кафе они уходят только тогда, когда оставшийся последним из своей смены официант заменяет десятый кряду вопрос, не желают ли они чего-нибудь ещё, на робкое «можно ли поинтересоваться, сколько ещё вы планируете тут сидеть?».
Иногда гораздо нужнее просто задать давно мучивший вопрос — и понять, что ответ на него не имеет никакого реального значения. Хельге, конечно же, сказал, что сейчас бы ни за что не позволил бы себе эти слова в его адрес, снаружи видишь вещи иначе, чем изнутри, это действительно было некорректно в отношении кого бы то ни было и ему очень жаль. Всё то, что Рихард и так знал сам — и примерно тот же набор шаблонных извинений выдал бы любой другой воспитанный и разумный человек в любой аналогичной ситуации.
Куда важнее другое. В ушах снова заседает другая фраза — брошенная уже на прощание, когда Хельге придерживал перед ним дверь в едва освещённый коридор внутренних помещений стадиона. Едва слышно, вполголоса, почти в пустоту, он вскользь бросил: «И нет, Ричи. Слабые духом в глаза своим страхам не заглядывают».
Почти незаметная металлическая нотка в звуках его собственного имени почему-то превращает очередную заурядную истину жизни от Хельге Пайера в девиз, который позорно хочется выцарапать себе на коже, чтобы въелся навсегда. И чёрт его знает, почему.
***
С этого вечера всё становится иначе. Мелом по школьной доске действовавшие на нервы мотивационные речи больше не кажутся раздражающими — даже несмотря на то, что их количество доходит до запредельных масштабов. Ручеёк, нашедший себе русло, разрастается до бурлящей, кипящей реки, и поток простых, но внезапно ставших действенными, банальностей выливается на него ежедневно. Может, просто потому что он перестал уходить в себя на это время, только чтобы не слушать лекции о мотивации, цели и средствах, счастье и удовлетворенности работой. А может, потому что Хельге наконец-то вспоминает, что подопечных у него больше, чем один-единственный заглядывающий ему в рот без устали Тоби.
Но когда Рихард ловит себя на том, что который день украдкой и, главное, безо всякой иронии заглядывает к нему в инстаграм за дополнительной порцией того, что и так окружает его на тренировках, то понимает: наверное, как-то так это и должно работать.
И работает же.
Голос Хельге, спокойный, уверенный, с такой до боли уже знакомой хрипотцой на отдельных тонах, заполняет собой всё пространство в его маленьком мирке. Он с ним на тренировках, когда объясняет очередные тонкости — кажется, у него на каждый шаг находится история из собственного опыта, и не всегда положительного, — и когда прикрикивает, срываясь в высокие ноты, за косяки. Он с ним после тренировок, когда Хельге собирает всех своих подопечных в отдельном уголке в раздевалке, чтобы в очередной раз выдать тираду про то, как надо настраиваться и воспринимать происходящее, плохое ли, хорошее ли. Он с ним перед матчами, когда Хельге выходит с ним на поле разминаться, следит за каждым шагом, ходит по пятам, а в последние мгновения перед тем, как оставить его одного, привычным жестом берет его за плечи и, смотря прямо в глаза, находит каким-то непостижимым ему образом нужные фразы и выражения.
С этими словами он не остаётся один, даже когда Хельге уходит.
«Помни, я за твоей спиной, даже если тебе кажется, что это не так», — повторяет он раз за разом. Иногда Рихард украдкой ловит себя на том, что едва заметным жестом заглядывает себе через плечо, когда есть возможность.
***
Однажды, когда на и так начавшейся с нелепого пропущенного за шиворот гола тренировочной двухсторонке Рихард слишком неуклюже прыгает за мячом и врубается в чёрт знает каким образом оказавшегося в атаке Зонни с его чугунной головушкой, эта фраза становится материальной.
Лицо Хельге мелькает в круговороте размытых очертаний, мельтешащих над ним — но потом, как врачи решают, что продолжать ему точно не стоит, исчезает.
Краем глаза, пока сознание окончательно не заволакивает непроглядным туманом, Рихард успевает заметить, что Хельге подмигивает ему, натягивает перчатки и сам направляется к воротам.
Вечером, чуть оклемавшись, Рихард находит в себе силы нарушить запрет врачей и всё же берёт в руки телефон, чтобы обрывисто настучать сообщение, прямое, без красивых слов. «Ты и правда у меня за спиной. Спасибо, что подстраховал». Хельге отвечает горсткой смайликов, а потом добавляет: «Командная работа. Придёшь в себя, расскажу кое-то».
И третьим сообщением бросает: «Чертовски рад, что ты в порядке. Не пугай так больше». Рихард почти что слышит, как знакомый голос произносит у него в голове эти слова. И он не уверен, что дело в одном только сотрясении мозга.
Хельге действительно оказывается есть что рассказать про разного рода травмы. Все зимние сборы они проводят в долгих разговорах – и Рихард не может не отметить, что с каждым разом Хельге выдаёт ему всё больше деталей, шаг за шагом, подпуская ближе. Его опыт накладывается на собственный, и на весеннюю часть чемпионата Рихард выходит в нелепом шлеме на голову, который со временем станет такой же частью его бесчисленных ритуалов с экипировкой, из-за которых во всех своих командах слыл посмешищем.
Но он же обещал больше не пугать. Окружающих, родных, команду или лично Хельге – он не решил. Да и не стоит.
***
— Он, конечно, с огромной придурью. Хотя кто из нас, вратарей, без странностей?
Сохранять невозмутимый вид, когда сидишь в студии, напомаженный до безобразия, а в глаза пыточными лампами уставлены прожекторы, и так-то не слишком просто, но куда сложнее, когда слышишь всё тот же самый знакомый голос, снова на всю страну говорящий о тебе самом. Рихарду хочется провалиться сквозь землю от неловкости, но довольно затруднительно сделать это, когда обвешан проводами для микрофонов с ног до головы – попросту не улетишь далеко, даже разверзнись тут геенна. Мало того, что «Скай» позвал его в студию, когда у самого были совсем другие планы на вечер, так ещё и ему приходится выслушивать перед камерами, что его наставник втихаря от него наговорил их репортёрам.
— Но знаете что? — произносит Хельге на экране, и его хрипловатый голос отражается от всех стенок студии. — Я вот люблю всю его придурь. И вообще, я просто люблю его самого, со всеми его странностями.
Рихард не слышит металлического призвука ни в едином слове. Он просто смотрит куда-то в пространство застывшим взглядом. Как меняются вещи за три года-то, только и может подумать он.
Название: Сиреневая Итака
Автор: blenamiboa
Размер: ~600 слов, драббл
Пейринг/Персонажи: Кристоф Фройнд (с намёком на Кристоф Фройнд/Марко Розе)
Категория: очень лайтовый пре-слэш
Жанр: абстрактные сопли
Рейтинг: PG за намёки
Саммари: Всё это — просто сменяющие друг друга гребни волн, несущие его назад, к Итаке, которую он никогда на самом деле не покидал.
Ключ: одиссея
Предупреждение/Примечание: Фройнд, спортдиректор «Зальцбурга», всю жизнь мечтал играть за предшественника газировочной команды, «Аустрию», но смог дойти лишь до дубля. Любовь не угасла, и после прихода «Ред Булла» в клуб всей своей жизни он пошёл туда работать, мечтая снова вернуть ему человеческое лицо и превратить обратно в то, что так любил. Определённого прогресса на этой почве удалось добиться за долгие годы, но это процесс в час по чайной ложке.
читать дальшеЭто просто долгая дорога домой, раз за разом думает Кристоф.
Он небрежно бросает пиджак в прихожей, включает лишь неяркий светильник в гостиной, плещет в бокал цвайгельт и плавно опускается в кресло. Расстегнув верхнюю пуговицу привычно белоснежной рубашки, он делает глоток, чуть больший, чем, наверное, пристало бы, и закрывает глаза.
В сознании всполохами мельтешат цифры, люди, лица. Имена, которые нужно запомнить и которые уже можно забыть, но не выйдет. Бесконечная вереница тянется нитью по лабиринту – может быть, когда-то она и выведет его обратно к свету. Может быть. Никто не обещает, что это будет скоро – и никто тем более не обещает, что это когда-нибудь вообще случится.
Ему ли, когда-то вслед за собственным отцом выстругивавшему из грубых кусков древесины годные вещи, не знать, что работа, тяжёлая, кропотливая, никогда не бывает быстрой. Это руки в ссадинах и горы опилок. Это часы, дни, недели — а в его случае это медленно текущие годы. По песчинке в минуту, целая пустыня как мерило времени.
Марко, казалось ему, как никто другой понимал, зачем всё это. Впрочем, никто не может сказать, что понимает самого Марко в полной мере — одному господу Богу известно, что у него на самом деле на уме. Этим он и нравился Кристофу все эти годы: никаких наигранных улыбок и правильных слов, одно движение против шерсти, и он выпускает когти. Всё то, что позволить самому себе он никогда не мог, обязанный заискивающе сверкать зубами направо и налево и говорить вслух лишь то, что от него ожидают, оставляя всё по-настоящему важное для тихих бесед на две пары глаз да для безлюдных вечеров в неосвещённой квартире с темнеющим в бокале цвайгельтом.
Оглушающая прямота, понял Кристоф за эти годы, — оружие, от которого нет заслона. Для всех тех, кто под бряцание жестяных банок позабыл, что у правды другие цвета, кто повёлся на велеречивые обещания и поверил в сказки, Марко стал спасительным хлопком в ладоши. Хлоп, и пелена многолетней полудрёмы развеивается, обнажая стыдливую потребность просто смотреть на команду из этого города, наплевав на то, что у неё на эмблеме. Кристоф вспоминает сиреневые проблески на трибунах, с каждой новой победой и каждым новым ударом по щекам наотмашь всё больше, и не может отделаться от мысли, что берег вот-вот покажется из-за горизонта.
Чем больше побеждаешь, тем быстрее трава отрастает на старых проплешинах, сказал ему как-то за послематчевым джин-тоником Марко. Потому что это тоже мерило времени — неделя за неделей, — которое тоже становится отметкой о пройденном пути. Только так можно зализать раны и идти дальше, шаг за шагом.
А когда казалось, что застрял на месте, зажатый в тиски между высеченными в камне обязательствами и чувством долга, всё равно оставался цвайгельт, приглушённый свет в гостиной и стук собственного сердца, когда верхнюю пуговицу белоснежной рубашки расстёгивают не свои пальцы.
Но если пути конца и края нет, раз за разом приходится оставлять за кормой приглянувшиеся земли. Терять что-либо, давно понял он, входит в его должностную инструкцию.
Учиться находить потерянному замену — ещё одна прямая обязанность. Где ему взять эти острые углы, или этот мальчишеский задор с блестящими глазами, или эту мягкую настойчивость, или это нахальство без меры, или этот солнечный свет, расплывающийся по самым тёмным коридорам — вместо всех тех, кто остаётся позади, — он пока не знает.
Кристоф делает ещё один большой глоток из бокала и сползает чуть ниже по креслу, окончательно расслабляясь.
Куда он денется, в конце концов. Всё это — просто сменяющие друг друга гребни волн, несущие его назад, к Итаке, которую он никогда на самом деле не покидал. Главное, чтобы в трюмах не завалялось мехов с шальными ветрами, способными вновь унести этот корабль прочь от столь близкого уже берега.
Это просто долгая дорога домой, повторяет про себя Кристоф. Снова и снова, бесконечной мантрой, только и удерживающей его на плаву.
Когда-нибудь он туда попадёт.
Про «Рапид» я уже всё сказала, добавить мне нечего. А про «Зальцбург» я хотела написать совсем, совсем другое, а потом два раза за месяц посмотрела на то, как распидорашивает лучшего человека в этом клубе явно на почве того, что ничего уже не будет как прежде, и всё. Поэтому просто принесу все три текста и помолчу.
Название: Недотрога
Автор: blenamiboa
Размер: ~1100 слов, мини
Пейринг/Персонажи: Петер Михорль/Томас Гойгингер («ЛАСК»)
Категория: слэш
Жанр: слюни и сопли
Рейтинг: PG-13
Саммари: Томас Гойгингер обижен на весь белый свет. Петер Михорль пытается что-то с этим сделать.
Ключ: сильные эмоции
Предупреждение/Примечание: тренер «ЛАСКа» Оливер Гласнер, работавший над проектом команды четыре года, несколько недель назад решил, что он уходит в «Вольфсбург». Не все игроки пережили это нормально.
читать дальшеДелить на выездах комнату с неразговорчивым человеком – то ещё удовольствие. Особенно когда сам заткнуться не можешь ни на минуту. Но когда этот самый неразговорчивый человек ещё и обижен на весь белый свет, то всё, пиши пропало.
— Томас, ты дверь закрыл?
Ноль реакции. Петер смеряет взглядом длинную фигуру, бездвижно развалившуюся на своей кровати в углу, хмыкает и сам тащится в коридор, чтобы проверить задвижку на двери номера.
По правде говоря, Петер его понимает. Может, даже больше, чем хотелось бы: им всем слишком сложно поверить, что их наставник сделал ровно тот выбор, что он сделал. Да, жизнь на этом не заканчивается, их крохотный стадиончик посреди ничего останется стоять, может, даже не весь костяк команды разбежится по сторонам с открытием трансферного окна – но когда у тебя внезапно отбирают будущее время из языка, инструментов на то, чтобы даже просто задуматься о грядущих месяцах и тем более годах, просто не остаётся. Есть только вечное сегодня – и необъятное вчера, в топкой трясине которого увязает всё, что до нынешнего момента имело смысл.
У них были планы. Совместные планы, за каждое новое обсуждение обрастающие всё более продуманными подробностями. Европа, выезды, матчи под светом прожекторов, выкручивающих яркость цвета у всех предметов вокруг хлеще фильтра в инстаграме, новые идеи и тактические уловки, чья очередь ещё не подошла, одно, другое, третье… Ничего этого больше нет. Два удара по морде, слева и справа, и контрольный прямо в солнечное сплетение. На ногах уже не удержаться, и остаётся лишь шмыгать носом, надеясь, что кровь быстро запечётся.
Томас, знающий об уличных перепалках побольше всех этих домашних мальчиков, принимает оставленные без ответа пощёчины слишком близко к сердцу.
— Пойдёшь к Макси с Алексом в карты играть? Они… — Петер перехватывает едва заметный взгляд в свою сторону и осекается. Даже не поворот головы, не какое-то движение, нет, просто блеснувшее отражение светильника в глазном яблоке и на миллиметр изменившийся прищур раскосых глаз. — Понял, никуда ты не пойдёшь.
Лучше бы матерился, ей богу. Проорался, заехал бы кулаком в дверцу шкафчика в раздевалке, как тогда, после «Бешикташа», припёр бы кого-нибудь к стенке, как после того мерзкого матча в Инсбруке, да что угодно, думает Петер, рассматривая его застывшие крестом на груди руки. Что угодно, но не вот это тупое смотрение в потолок третий час подряд.
— Ты… не против, если я…? — не то чтобы ему нужно было разрешение, ещё чего, но для того, чтобы просто бросить его так страдать в одиночестве, переживая и пережёвывая новости последних дней на этом так некстати всплывшем в календаре выезде в Вену, Петер был слишком хорошо воспитан.
— Я тебе не мать родная, — еле слышно, сквозь зубы доносится с соседней кровати.
Да неужели, язык он всё же не проглотил. Петер подтягивается к краю своей постели, чтобы максимально картинно занять выжидающую позу и попытаться всё же вытащить из него хотя бы ещё пару слов.
— И слава богу, что не мать, — с глупым смешком подхватывает он. — А вообще зря ты это всё.
Но диалог и не собирается клеиться дальше: в ответ он слышит лишь негромкое хмыкание.
— Томас, мы все тут в одной лодке.
— И?..
— Никому ещё затворничество не помогало. Пошли, развеешься.
Он — какая неожиданность! — никак не реагирует. Только ещё сильнее щурится и едва заметно хмурит белёсые брови. Петер не выдерживает, картинно цокает языком и с максимально театральным вздохом поднимается с кровати, чтобы пересесть на соседнюю. Томас машинально подтягивает ноги, чтобы оставить ему больше пространства, и Петер плюхается с негромкой усмешкой.
— Вот недотрога, а, — улыбается он и кладёт ему руку на колено. Специально. Чтобы позлить.
Желаемый эффект оказывается достигнут моментально: Томас дёргается, пытаясь спихнуть чужую пятерню со своей ноги, резко привстаёт и на несколько мгновений замирает, уставившись ему прямо в глаза. Если бы злость можно было увидеть, она потоками лилась бы из узких щёлочек, обрамлённых русыми ресницами.
Петер продолжает ухмыляться.
— Ну же, — тихо, но уверенно произносит он. — Наори на меня, давай.
Томас даже не моргает.
— Оставь. Меня. В покое, — цедит он сквозь зубы.
— Ещё чего, — уже чуть менее твёрдо, но всё так же настойчиво отказывается Петер. — Вперёд. Как будто я во всей этой чепухе виноват.
Уши предательски наливаются кровью — организм не обманешь, как бы ни убеждал себя, что знаешь, что делаешь. Но взялся играть с огнём, ожогов не бойся. Терять ему нечего, поэтому он максимально уверенным движением переводит ладонь выше, на бедро. По-свойски.
Столь наглое нарушение границ не остаётся без реакции. Томас резко вскидывает руку, почти что замахиваясь — но цепкие пальцы успевают поймать его за запястье. Он взбешён, он шумно выдыхает, как запыхавшийся бык, даром что копыт нет, чтобы гневно бить ими о землю. Петер смотрит ему прямо в глаза и едва заметно кривит рот в ухмылке: это явно лучше, чем пялящийся в потолок мешок с картошкой на соседней кровати.
Они застывают в этой нелепой, неудобной, неловкой позе — схлестнувшись в воздухе, с непрошеной ладонью на бедре. Проходит какое-то время, прежде чем Петер решается что-то изменить в диспозиции: он резко наклоняется вперёд и торопливо, обрывисто чмокает его не то в губы, не то куда-то в уголок рта, почти что в щёку. После чего отстраняется, убирая руки, отворачивается и задирает курносый нос. Томас не успевает никак отреагировать: негромкий, но звонкий смех заполняет комнату.
— Дурак ты, Гойги, вот ты кто.
От гнева не остаётся и следа. Он сменяется оцепенением, не менее неловким и столь же непродуктивным — теперь Томас пялится на него с широко распахнутыми глазами, но всё так же ничего не говорит в ответ.
Петер бросает на него короткий взгляд и показательно вздыхает, неудовлетворённый отсутствием вербальной реакции.
— Ты абсолютно безнадёжен, — выдыхает он и снова приземляет ему пятерню на колено, не встречая на этот раз практически никакого сопротивления. — Продолжишь обвинять всех вокруг, в следующий раз сделаю это прилюдно.
И прежде чем Томас успевает что-то возразить, Петер, всё ещё пунцовый до кончиков оттопыренных ушей, уже чуть менее самоуверенно тянется к нему снова. Он сам, кажется, не до конца понимает, зачем делает это во второй раз — первый-то преследовал вполне конкретные цели, — но замешательство и полнейшая беспомощность в этих раскосых глазах чего-то да стоят.
— Макси с Алексом будут в абсолютном восторге, когда я им расскажу, как вывел тебя из транса, — второй поцелуй затягивается куда дольше, чем рваный первый, но заканчивается он ровно так же: Петер заливается смехом, как только отлипает от него. Снизить градус абсурдности происходящего не может даже явная вовлечённость обоих в повтор процесса.
— Только попробуй, мать твою, — Томас сверкает глазами, протестуя против подобной перспективы.
— Тогда тебе придётся пойти со мной и проконтролировать, чтобы я никому не разболтал.
— Вот сволочь, а.
— Кто бы говорил, бука.
Жаль только, что тем же самым способом не заставишь его поговорить без обиняков с тем, кто, по его мнению, предаёт их всех. Но ничего, думает Петер, непроизвольно потирая горячие кончики ушей, пока наблюдает, как Томас поднимается с кровати и нехотя влезает в кроссовки. Не всё сразу. Он ещё придумает, как это сделать.
Название: До последнего призвука
Автор: blenamiboa
Размер: ~2200 слов, мини
Пейринг/Персонажи: Хельге Пайер/Рихард Штребингер (венский «Рапид», чтоб он неладен был)
Категория: джен с оооочень минимальным напылением чего бы то ни было
Жанр: relationship study
Рейтинг: G
Саммари: Иногда со словами нужно быть аккуратнее — порой у этого бывают далеко заходящие последствия.
Ключ: командная работа
Предупреждение/Примечание: Пайер, легенда зелёной части Вены, тренирует в клубе вратарей с 2016 года. Его ванильный инстаграм это действительно что-то совершенно убийственное в своей незамутнённости. Все приведённые в тексте цитаты из телевизионных появлений соответствуют действительности. И да, пусть вратарский корпус «Рапида» катится к чертям, а то невозможно жить уже.
читать дальше«Бесхарактерный». Это слово звенит в голове пуще мелочи в широком кармане. Ещё и сказанное на всю страну, оно становится громче, осязаемее, масштабнее – настолько, что пальцы сами сжимаются в кулак. «Бесхребетный». «Слишком слабые нервы». Ишь чего.
Рихард не может заставить себя оторваться от этой нарезки. Как заправский мазохист, он раз за разом перематывает видео на начало, пока в глазах не начинает рябить от собственного же мельтешения на экране. На фоне неизменно один и тот же голос, сыплющий красочными эпитетами. Чуть хриплый, глубокий голос, который Рихард может узнать с первого же звука «бэ» в слове «безвольный». Хельге Пайер, кумир и легенда клуба, в майке которого он оказался, разумеется, имеет право на то, чтобы высказывать своё ценное мнение, и с ним, наверное бы, надо считаться. Но не когда это превращается в еженедельное унижение в прямом эфире на все восемь миллионов населения.
Он отворачивается от экрана и трёт уставшие глаза под очками. Помедлив несколько мгновений и прикинув, хочет ли он ещё раз услышать, как его зовут мягкотелым, или уже достаточно самобичевания, он всё же решает закрыть ноутбук.
Этот экспертишка слишком много на себя берёт.
***
Путь от плохого к худшему оказывается запредельно коротким. Когда этот человек заходит в раздевалку вслед за клубным руководством, у Рихарда сердце проваливается куда-то по направлению к пяткам.
Слухи о том, что ведутся какие-то разговоры, ходили, но было проще и безопаснее игнорировать их до последнего — мало ли что говорится о клубе, в очередной раз слетевшем со всех предохранителей. Но когда они пересекаются взглядом — прямо здесь, прямо сейчас, в раздевалке, которую уже привык считать своей, — он понимает, что спрятаться уже не получится. Как бы ни хотелось провалиться сквозь землю в эту самую минуту.
Колесо начинает крутиться, и стратегия молчания, впрочем, из единомоментной становится основной. Новый наставник решает сделать вид, что им нечего обсуждать, и Рихард невольно задаётся вопросом, знакомо ли ему вообще понятие неловкости, или же он функционирует по принципу «встал, отряхнулся и пошёл» и в жизни, а не только в своих бесконечных мотивационных монологах до, после и вместо тренировок. Нет, он просто делает свою работу, ни единой мышцей лица не показывая, что что-то может быть не так. Как будто кто-то другой, с точно таким же хрипловатым голосом, нёс всю эту околесицу про того, кто по иронии судьбы спустя несколько месяцев попал ему в попечение.
Набраться смелости прямо задать вопрос Рихард, конечно же, не может.
Да и не с чего.
Рихард безмолвно провожает взглядом нового тренера вратарей, приобнявшего его дублёра Тоби и что-то увлечённо ему объясняющего, и решает, что разговаривать им действительно не о чем.
***
Это становится наваждением. После каждой новой ошибки, после каждого чёртового плохого матча – неделя за неделей же ведь одно и то же – этот голос пульсирует у него в голове. «Он не верит в себя», – стучит в мозгу клювом дятла по дереву. «Слабодушный», – слышит он раз за разом внутри себя, наблюдая, как Хельге собирает мячи после тренировки. Этот голос, кажется, даже и не принадлежит уже этому человеку; он отделился и живёт своей жизнью внутри его черепа, чтобы возникать, как только сомнение начинает заволакивать сознание пеленой.
Настоящий Хельге никогда не говорит ничего похожего тем же самым проклятым голосом. Он в принципе не слишком много и говорит иного, помимо стандартных планов на тренировки да шаблонных мотивационных фраз, будто бы взятых с дурацких открыток в книжных магазинах — таких, что ложатся в голову только при изрядном помутнении рассудка. Рихарду приходится прилагать усилия, чтобы не морщиться в ответ на очередную банальность. И всё же он не может отделаться от ощущения, что из этих уст, этим самым чёртовым голосом, вся эта чепуха про веру в себя, борьбу и счастье звучит довольно… естественно, что ли, пусть и всё так же надуманно. Но у самого бы так не получилось.
Да вот только настоящему Хельге вытеснить своего двойника из его головы не получается. Чем больше заевшая пластинка заглушает те слова, которые не мешало бы впитать до последнего призвука, тем больше нарастает этот снежный ком. Недосказанная фраза, не заданный вовремя вопрос, косой взгляд, слово, заглохшее на первом звуке — и та металлическая хрипотца снова отдаётся от внутренних стенок черепа. Здесь и сейчас.
«Играть будет Тоби».
Рихард снова никак не отвечает. Он просто тихо надеется, что хоть Тоби не замечает в голосе наставника этот железный призвук.
***
Тоби, кажется, вовсе не задаёт себе лишних вопросов. Он покорно делает всё, что ему говорят, а в ответ получает двойную награду: дозволение фамильярничать — ластится как ручной щенок, не без злобы отмечает про себя с лавки Рихард, сначала лапу, потом галету, — и публичную похвалу. Такую, о которой в свой адрес и подумать смешно.
Но конечно. «Они слишком похожи», — с умилением твердят все вокруг, намекая на почти идентичную биографию. В этом-то и главная проблема, постоянно повторяет про себя Рихард.
***
Начало нового сезона, впрочем, приносит свежие ветра: перед первым туром Гого Дьюричин отводит его в сторону, так, чтобы Тоби не слышал, и негромко выдаёт:
— Готовься к старту.
— Чего, простите? — с плохо скрываемым удивлением переспрашивает Рихард.
— Что слышал. Хельге очень настаивает. У него и выясняй, с какого перепугу, — с усмешкой отвечает Гого и хлопает его по плечу. — Ну и странный ты, в первый раз вижу, чтобы кто-то не радовался слезанию с лавки.
— Да не, эээ, — на оправдания слов тоже не находится, поэтому он просто расплывается в виноватой улыбке. — Так рад, что дар речи потерял.
Гого недоверчиво прищуривает глаза, но затем картинно подмигивает.
— Ну смотри, а то ведь передумаю слушаться. Я ж за старшего, хоть вы, вратари, обычно и другого мнения.
Гого легко сказать. Рихард собирается с силами, чтобы всё же задать зудящий вопрос, только после матча, в котором, впрочем, его собственное выступление сложно назвать успешным, и двушечка от «Маттерсбурга» всё же оказывается в его сетке.
Хельге уже куда-то торопится, как всегда, суетливо клацая длинными пальцами по экрану телефона — очередной пост в его восторженный инстаграм четырнадцатилетней девочки, не иначе, — поэтому приходится его окликнуть.
— Хельге! Подожди…
Он отрывается от телефона и почти что заинтересованно поднимает взгляд.
— Эээ, мне кажется, мне нужно с тобой поговорить.
— Да без проблем. Коммуникация, как я всегда говорю, это залог правильной командной рабо…
— Можно хоть раз нормально, без этой чепухи? — выпаливает Рихард и сам пугается собственной прямоты.
Хельге смотрит на него несколько секунд, не мигая, потом убирает телефон в задний карман джинсов и кивает в направлении стадионного кафе для персонала и игроков.
— По кофе?
Как только две чашки со звоном опускаются на поверхность дальнего столика в углу, Рихард — торопливо, чтобы не успеть передумать, — идёт в атаку.
— Что вообще за хрень происходит?
— Я всё же попросил бы тебя конкретизировать, чтобы мы не разошлись в понимании того, что именно ты называешь «хренью», — Хельге выглядит невозмутимо, но в глазах поигрывает разгорающийся огонёк интереса. Как же, очередной кейс для доморощенного психолога.
— Вот это всё. То играю я, то играет у нас, видите ли, Тоби, а меня как будто не существует, пока вы скачете друг вокруг друга как заведённые, то ты расхваливаешь его на всю страну по телеку. А теперь вдруг я снова пригоден для того, чтобы перчатки не только на тренировке натягивать.
Хельге смотрит не него не мигая — и не реагируя, будто бы предлагая вывалить всё сразу. Рихард чуть медлит и всё же решается добавить:
— С чего бы это? Я же, сам знаешь, «бесхарактерный».
Смешок в ответ заставляет его вздрогнуть.
— Так вот в чём дело, — Хельге плавно откидывается на спинку стула, — а я, дурак такой, целый год гадаю, почему ты пол взглядом сверлишь, как только я рядом появляюсь.
Рихард не смотрит на него. Он бесцельно очерчивает пальцем ручку от своей чашки, снова и снова.
— Жизнь — смешная штука, Ричи. Хотя ты, наверное, и сам это уже прекрасно понял.
Из кафе они уходят только тогда, когда оставшийся последним из своей смены официант заменяет десятый кряду вопрос, не желают ли они чего-нибудь ещё, на робкое «можно ли поинтересоваться, сколько ещё вы планируете тут сидеть?».
Иногда гораздо нужнее просто задать давно мучивший вопрос — и понять, что ответ на него не имеет никакого реального значения. Хельге, конечно же, сказал, что сейчас бы ни за что не позволил бы себе эти слова в его адрес, снаружи видишь вещи иначе, чем изнутри, это действительно было некорректно в отношении кого бы то ни было и ему очень жаль. Всё то, что Рихард и так знал сам — и примерно тот же набор шаблонных извинений выдал бы любой другой воспитанный и разумный человек в любой аналогичной ситуации.
Куда важнее другое. В ушах снова заседает другая фраза — брошенная уже на прощание, когда Хельге придерживал перед ним дверь в едва освещённый коридор внутренних помещений стадиона. Едва слышно, вполголоса, почти в пустоту, он вскользь бросил: «И нет, Ричи. Слабые духом в глаза своим страхам не заглядывают».
Почти незаметная металлическая нотка в звуках его собственного имени почему-то превращает очередную заурядную истину жизни от Хельге Пайера в девиз, который позорно хочется выцарапать себе на коже, чтобы въелся навсегда. И чёрт его знает, почему.
***
С этого вечера всё становится иначе. Мелом по школьной доске действовавшие на нервы мотивационные речи больше не кажутся раздражающими — даже несмотря на то, что их количество доходит до запредельных масштабов. Ручеёк, нашедший себе русло, разрастается до бурлящей, кипящей реки, и поток простых, но внезапно ставших действенными, банальностей выливается на него ежедневно. Может, просто потому что он перестал уходить в себя на это время, только чтобы не слушать лекции о мотивации, цели и средствах, счастье и удовлетворенности работой. А может, потому что Хельге наконец-то вспоминает, что подопечных у него больше, чем один-единственный заглядывающий ему в рот без устали Тоби.
Но когда Рихард ловит себя на том, что который день украдкой и, главное, безо всякой иронии заглядывает к нему в инстаграм за дополнительной порцией того, что и так окружает его на тренировках, то понимает: наверное, как-то так это и должно работать.
И работает же.
Голос Хельге, спокойный, уверенный, с такой до боли уже знакомой хрипотцой на отдельных тонах, заполняет собой всё пространство в его маленьком мирке. Он с ним на тренировках, когда объясняет очередные тонкости — кажется, у него на каждый шаг находится история из собственного опыта, и не всегда положительного, — и когда прикрикивает, срываясь в высокие ноты, за косяки. Он с ним после тренировок, когда Хельге собирает всех своих подопечных в отдельном уголке в раздевалке, чтобы в очередной раз выдать тираду про то, как надо настраиваться и воспринимать происходящее, плохое ли, хорошее ли. Он с ним перед матчами, когда Хельге выходит с ним на поле разминаться, следит за каждым шагом, ходит по пятам, а в последние мгновения перед тем, как оставить его одного, привычным жестом берет его за плечи и, смотря прямо в глаза, находит каким-то непостижимым ему образом нужные фразы и выражения.
С этими словами он не остаётся один, даже когда Хельге уходит.
«Помни, я за твоей спиной, даже если тебе кажется, что это не так», — повторяет он раз за разом. Иногда Рихард украдкой ловит себя на том, что едва заметным жестом заглядывает себе через плечо, когда есть возможность.
***
Однажды, когда на и так начавшейся с нелепого пропущенного за шиворот гола тренировочной двухсторонке Рихард слишком неуклюже прыгает за мячом и врубается в чёрт знает каким образом оказавшегося в атаке Зонни с его чугунной головушкой, эта фраза становится материальной.
Лицо Хельге мелькает в круговороте размытых очертаний, мельтешащих над ним — но потом, как врачи решают, что продолжать ему точно не стоит, исчезает.
Краем глаза, пока сознание окончательно не заволакивает непроглядным туманом, Рихард успевает заметить, что Хельге подмигивает ему, натягивает перчатки и сам направляется к воротам.
Вечером, чуть оклемавшись, Рихард находит в себе силы нарушить запрет врачей и всё же берёт в руки телефон, чтобы обрывисто настучать сообщение, прямое, без красивых слов. «Ты и правда у меня за спиной. Спасибо, что подстраховал». Хельге отвечает горсткой смайликов, а потом добавляет: «Командная работа. Придёшь в себя, расскажу кое-то».
И третьим сообщением бросает: «Чертовски рад, что ты в порядке. Не пугай так больше». Рихард почти что слышит, как знакомый голос произносит у него в голове эти слова. И он не уверен, что дело в одном только сотрясении мозга.
Хельге действительно оказывается есть что рассказать про разного рода травмы. Все зимние сборы они проводят в долгих разговорах – и Рихард не может не отметить, что с каждым разом Хельге выдаёт ему всё больше деталей, шаг за шагом, подпуская ближе. Его опыт накладывается на собственный, и на весеннюю часть чемпионата Рихард выходит в нелепом шлеме на голову, который со временем станет такой же частью его бесчисленных ритуалов с экипировкой, из-за которых во всех своих командах слыл посмешищем.
Но он же обещал больше не пугать. Окружающих, родных, команду или лично Хельге – он не решил. Да и не стоит.
***
— Он, конечно, с огромной придурью. Хотя кто из нас, вратарей, без странностей?
Сохранять невозмутимый вид, когда сидишь в студии, напомаженный до безобразия, а в глаза пыточными лампами уставлены прожекторы, и так-то не слишком просто, но куда сложнее, когда слышишь всё тот же самый знакомый голос, снова на всю страну говорящий о тебе самом. Рихарду хочется провалиться сквозь землю от неловкости, но довольно затруднительно сделать это, когда обвешан проводами для микрофонов с ног до головы – попросту не улетишь далеко, даже разверзнись тут геенна. Мало того, что «Скай» позвал его в студию, когда у самого были совсем другие планы на вечер, так ещё и ему приходится выслушивать перед камерами, что его наставник втихаря от него наговорил их репортёрам.
— Но знаете что? — произносит Хельге на экране, и его хрипловатый голос отражается от всех стенок студии. — Я вот люблю всю его придурь. И вообще, я просто люблю его самого, со всеми его странностями.
Рихард не слышит металлического призвука ни в едином слове. Он просто смотрит куда-то в пространство застывшим взглядом. Как меняются вещи за три года-то, только и может подумать он.
Название: Сиреневая Итака
Автор: blenamiboa
Размер: ~600 слов, драббл
Пейринг/Персонажи: Кристоф Фройнд (с намёком на Кристоф Фройнд/Марко Розе)
Категория: очень лайтовый пре-слэш
Жанр: абстрактные сопли
Рейтинг: PG за намёки
Саммари: Всё это — просто сменяющие друг друга гребни волн, несущие его назад, к Итаке, которую он никогда на самом деле не покидал.
Ключ: одиссея
Предупреждение/Примечание: Фройнд, спортдиректор «Зальцбурга», всю жизнь мечтал играть за предшественника газировочной команды, «Аустрию», но смог дойти лишь до дубля. Любовь не угасла, и после прихода «Ред Булла» в клуб всей своей жизни он пошёл туда работать, мечтая снова вернуть ему человеческое лицо и превратить обратно в то, что так любил. Определённого прогресса на этой почве удалось добиться за долгие годы, но это процесс в час по чайной ложке.
читать дальшеЭто просто долгая дорога домой, раз за разом думает Кристоф.
Он небрежно бросает пиджак в прихожей, включает лишь неяркий светильник в гостиной, плещет в бокал цвайгельт и плавно опускается в кресло. Расстегнув верхнюю пуговицу привычно белоснежной рубашки, он делает глоток, чуть больший, чем, наверное, пристало бы, и закрывает глаза.
В сознании всполохами мельтешат цифры, люди, лица. Имена, которые нужно запомнить и которые уже можно забыть, но не выйдет. Бесконечная вереница тянется нитью по лабиринту – может быть, когда-то она и выведет его обратно к свету. Может быть. Никто не обещает, что это будет скоро – и никто тем более не обещает, что это когда-нибудь вообще случится.
Ему ли, когда-то вслед за собственным отцом выстругивавшему из грубых кусков древесины годные вещи, не знать, что работа, тяжёлая, кропотливая, никогда не бывает быстрой. Это руки в ссадинах и горы опилок. Это часы, дни, недели — а в его случае это медленно текущие годы. По песчинке в минуту, целая пустыня как мерило времени.
Марко, казалось ему, как никто другой понимал, зачем всё это. Впрочем, никто не может сказать, что понимает самого Марко в полной мере — одному господу Богу известно, что у него на самом деле на уме. Этим он и нравился Кристофу все эти годы: никаких наигранных улыбок и правильных слов, одно движение против шерсти, и он выпускает когти. Всё то, что позволить самому себе он никогда не мог, обязанный заискивающе сверкать зубами направо и налево и говорить вслух лишь то, что от него ожидают, оставляя всё по-настоящему важное для тихих бесед на две пары глаз да для безлюдных вечеров в неосвещённой квартире с темнеющим в бокале цвайгельтом.
Оглушающая прямота, понял Кристоф за эти годы, — оружие, от которого нет заслона. Для всех тех, кто под бряцание жестяных банок позабыл, что у правды другие цвета, кто повёлся на велеречивые обещания и поверил в сказки, Марко стал спасительным хлопком в ладоши. Хлоп, и пелена многолетней полудрёмы развеивается, обнажая стыдливую потребность просто смотреть на команду из этого города, наплевав на то, что у неё на эмблеме. Кристоф вспоминает сиреневые проблески на трибунах, с каждой новой победой и каждым новым ударом по щекам наотмашь всё больше, и не может отделаться от мысли, что берег вот-вот покажется из-за горизонта.
Чем больше побеждаешь, тем быстрее трава отрастает на старых проплешинах, сказал ему как-то за послематчевым джин-тоником Марко. Потому что это тоже мерило времени — неделя за неделей, — которое тоже становится отметкой о пройденном пути. Только так можно зализать раны и идти дальше, шаг за шагом.
А когда казалось, что застрял на месте, зажатый в тиски между высеченными в камне обязательствами и чувством долга, всё равно оставался цвайгельт, приглушённый свет в гостиной и стук собственного сердца, когда верхнюю пуговицу белоснежной рубашки расстёгивают не свои пальцы.
Но если пути конца и края нет, раз за разом приходится оставлять за кормой приглянувшиеся земли. Терять что-либо, давно понял он, входит в его должностную инструкцию.
Учиться находить потерянному замену — ещё одна прямая обязанность. Где ему взять эти острые углы, или этот мальчишеский задор с блестящими глазами, или эту мягкую настойчивость, или это нахальство без меры, или этот солнечный свет, расплывающийся по самым тёмным коридорам — вместо всех тех, кто остаётся позади, — он пока не знает.
Кристоф делает ещё один большой глоток из бокала и сползает чуть ниже по креслу, окончательно расслабляясь.
Куда он денется, в конце концов. Всё это — просто сменяющие друг друга гребни волн, несущие его назад, к Итаке, которую он никогда на самом деле не покидал. Главное, чтобы в трюмах не завалялось мехов с шальными ветрами, способными вновь унести этот корабль прочь от столь близкого уже берега.
Это просто долгая дорога домой, повторяет про себя Кристоф. Снова и снова, бесконечной мантрой, только и удерживающей его на плаву.
Когда-нибудь он туда попадёт.
@темы: писанина, мужики в трусах с мячиками, австролига, сказочки о крашеном быке