***
За традиционным предматчевым пивом в «Штадионэке» мы наперебой переводим куски из нового выпуска самиздатной листовки наших ультрас — об их мечтах о Берлине и о том, что нет никаких отговорок, мы обязаны сделать это ради Штефа. Мы, конечно, привычно отмахиваемся, что до Берлина ещё два матча, давайте не будем делить шкуру неубитого медведя. Но примерно где-то в тот момент на меня — прямо как с «Гладбахом» — волной накатывает предчувствие. Что бы ни случилось, стучит у меня где-то на задворках сознания, что бы ни случилось, мальчики справятся. И это ощущение, щитом обволакивающее снаружи, как это дурацкое свечение вокруг героев компьютерных игр, у меня получается пронести на себе и в себе все следующие три часа — самые безумные в моей довольно длинной футбольной жизни.
Мы бесконечно обнимаемся со знакомыми, подбираем тёпленького уже в честь собственного дня рождения Бена — и в какой-то момент узнаем, что в заявку неожиданно попал и Штеф. Хайко знает, что делает, куда лучше, чем пытается показать.
Когда счёт становится 0:2 к седьмой минуте — левейший пенальти и паника после него, — весь Норд заходится в вопле на разные лады. «Это не может быть правдой», звучит то с одной, то с другой стороны от меня. Мальчики теряют мяч раз за разом, фланги не работают как в защите, так и в атаке, ребят в красных майках безжалостно лупят по ногам при каждой возможности, а Хайко будто застыл на бровке.
К середине первого тайма соседи по Норду, вычленив в общем крике мои отборные тирады в лучших традициях языковой школы имени Владлена Юрченко и Кая Хавертца, начинают вторить мне и на разные лады орать с адским акцентом «suka bliad pidorasi» — последнее явно не было услышано у меня, и мальчики поворачиваются, чтобы осведомиться, правильно ли они помнят основы основ русского. Это хоть как-то разряжает обстановку.
Лено, уже не котёнок, а взрослый изящный котяра, то и дело поворачивается к нам, к Норду — то чтобы завести нас и снова заставить поднять громкость, то чтобы сделать выхухоль от недовольства происходящим, то задирает сжатый кулак после какой-то особенно близкой атаки. Впервые помню такой безмолвный диалог с Нордом от всегда сдержанного Ленки.
А потом наступает перерыв, и Хайко делает то, что он умеет лучше всего. Я не знаю, что он с ними творит раз за разом за эти пятнадцать минут. Избивает ли он их там полотенцами, расцеловывает каждого в лоб, таскает ли за уши, орёт на них или говорит с ними своим предельно тихим хриплым голосом, читает им псалмы, молится ли. Я не знаю и не уверена, что хочу знать. Потому что никто не должен знать секреты фокусника. А Хайко проделывает этот трюк от матча к матчу: большинство его амбициозных идей для стартов не работают, поэтому за четверть часа перерыва ему приходится и пересобрать с нуля весь тактический план игры, и донести его хитровыдуманные микро-задумки до мальчиков, и что-то сделать с ними такое, что они выходят на второй тайм в миллион раз сильнее первого.
Я не знаю, что ты с ними делаешь, прекрасный странный дяденька с грустными глазами, но только об одном прошу: не переставай.
И мальчики выходят на второй тайм, с освежёнными персональными задачами и без замен — о да, все же понимают, что будет овертайм. И то, как они выходят, заставляет меня уже при 1:2 понять, что мы это сделаем.
И мы это делаем. Отвратительно проводящий который матч кряду Юлечка (жопа моя любимая, всё, за тобой больше не придёт посреди ночи Ули Хённес и не утащит за бочок, можешь спать спокойно и начинать снова играть так волшебно, как ты умеешь) забивает дубль по закону бывшего. Норд взрывается с новой силой и не сбавляет оборотов уже до самого финального свистка — примерно поэтому я больше не могу ни ходить, ни сидеть, ни лежать нормально.
А потом Хайко выпускает Карима. Как он потом расскажет, перед тем, как выпустить его, он говорит ему, что знает, что несмотря на все его невзгоды, именно он забьёт решающий гол. Точно. Без вариантов. И Кимо, бедный Кимо, который в этом году головы не поднимает от уныния, одиночества, бесконечной лавки и тычков за каждое короткое появление на поле, выходит и забивает его. А потом ассистирует Каю — всё, всё закончилось, дело сделано. Можно выдохнуть и упасть в объятия кому-нибудь, кто окажется рядом — без разницы кому, потому что все мы братья. Все мы одна команда и одна семья.
Хайко заходится в вопле радости и повисает на Йонасе и всех своих ассистентах одновременно. Мальчики устало утыкаются друг другу в плечи, а потом из последних сил выстраиваются в нестройный ряд, чтобы подойти к нам, пока мы все хором распеваем главную кричалку этого года — о том, как мы все ими гордимся. Нашими мальчиками.
Ларс, собранный и суровый, как и положено истинному капитану, идёт к нам рядом со Штефом, потому что с кем ещё, кроме Штефа. И вдруг на секунду, буквально на мгновение теряет всю эту почти что напускную для себя серьёзность и с радостной гримасой вскидывает кулак: мы это сделали, блядь, мы это сделали. И сразу же снова приходит в себя и возвращается к должному для себя состоянию. Господи, меня и по телевизору ломают моменты этого пробивающегося в особенные моменты мальчишества в нём, а в пятнадцати метрах от себя и подавно. Штеф кидает на него понимающий взгляд.
Отходя уже от нашей трибуны, Штеф задерживается на пару секунд, подходит к Каю, который весь сезон воюет с тем, что в его голове всё выглядит куда умнее и сложнее, чем он способен претворить в жизнь и донести до товарищей, и делает то, что выражает всё массовое отношение к наглейшему ребёнку с красивыми бровями: обнимает его, расцеловывает в обе щеки, а затем раздаёт смачные подзатыльники со всех сторон, потому что не надо думать, что ты Йоханн Кройфф, ребёнок, тебе восемнадцать, и ты даже позицию свою не знаешь, но всё равно ты неогранённый алмаз, самый чистый и блестящий из тех, что есть в нашей сокровищнице.
Когда я выхожу со стадиона, меня колотит так, как ещё никогда после футбола: у меня трясутся руки, дрожит голос, в голове полная каша. Пиво в «Швадбуде» чуть приводит меня в порядок.
Проходя от уборной обратно к барной стойке мимо копии двух наших единственных трофеев, я ловлю себя на глупой улыбке и почти что бью сама себя по щекам: нельзя, нельзя, нельзя, всё постепенно. Но так близко. Так запредельно близко.
***
Вместо постскриптума: заведённая за 2017-ый год традиция раз в пару-тройку месяцев обниматься со Штефом по утрам на тренировках — пожалуй, лучшая традиция, которая у меня когда-либо была. Очень не хочу думать, что есть вероятность, что сегодня я сделала это в последний раз.