мне очень-очень жаль, я не перейду в Сампдорию
Сделала сегодня вещь, о которой мечтала, кажется, всю жизнь: взошла на гору с набором около 500 метров по вертикали. Занесло меня на самый высокий пик региона, 2299 метров высотой.
Вообще мне обещали лёгкую прогулку, но как-то не сложилось: тропинка там либо идёт по краю огромного обрыва с сыпухой, либо вовсе исчезает и превращается в "вот тебе камни, ползи по ним как хочешь, предупреждать — для слабаков". Всё время, как я ползла на вершину, хотелось выкашлять все лёгкие и чуть ли не проблеваться куда-нибудь с обрыва от перенапряжения, а весь путь обратно единственной мыслью было "только бы не кувырком" (дважды я-таки попыталась упасть; было весело).
Всю дорогу думала — насколько это возможно, потому что где-то с седловины и ещё минут сорок пять до вершины единственное, что было у меня в голове, это мат на трёх языках сразу — про то, как серьёзные альпинисты постоянно признаются, что лучшее в их деле жизни это послевкусие, когда ты уже выбрался живым и невредимым, а во время своего восхождения в голове пусто, говорить можно только матом, по сторонам глазеть не получается, последние метров сто до вершины — худший отрезок вообще, а вершины малопримечательны, потому что когда на них стоишь, уже и мыслей не остается. И знаете, это такая правда.
И страх. Жуткий, животный страх. Я не боюсь высоты и всей этой чепухи, но когда нога внезапно начинает ехать, а ты висишь в сантиметрах десяти от пропасти, то вспоминаешь это незнакомое чувство с лёгкостью.
И как только выбираешься, начинаешь понимать все эти казавшиеся слишком пафосными фразы — как, например, великолепный Букреев говорил про то, что горы это храмы, где он исповедует свою религию, а не стадионы для удовлетворения амбиций. Это религия — и никак иначе это не назовешь.
Вот так выглядит мой первый храм где-то с середины пути, чуть ниже седловины. Уверена, что не последний.
Вообще мне обещали лёгкую прогулку, но как-то не сложилось: тропинка там либо идёт по краю огромного обрыва с сыпухой, либо вовсе исчезает и превращается в "вот тебе камни, ползи по ним как хочешь, предупреждать — для слабаков". Всё время, как я ползла на вершину, хотелось выкашлять все лёгкие и чуть ли не проблеваться куда-нибудь с обрыва от перенапряжения, а весь путь обратно единственной мыслью было "только бы не кувырком" (дважды я-таки попыталась упасть; было весело).
Всю дорогу думала — насколько это возможно, потому что где-то с седловины и ещё минут сорок пять до вершины единственное, что было у меня в голове, это мат на трёх языках сразу — про то, как серьёзные альпинисты постоянно признаются, что лучшее в их деле жизни это послевкусие, когда ты уже выбрался живым и невредимым, а во время своего восхождения в голове пусто, говорить можно только матом, по сторонам глазеть не получается, последние метров сто до вершины — худший отрезок вообще, а вершины малопримечательны, потому что когда на них стоишь, уже и мыслей не остается. И знаете, это такая правда.
И страх. Жуткий, животный страх. Я не боюсь высоты и всей этой чепухи, но когда нога внезапно начинает ехать, а ты висишь в сантиметрах десяти от пропасти, то вспоминаешь это незнакомое чувство с лёгкостью.
И как только выбираешься, начинаешь понимать все эти казавшиеся слишком пафосными фразы — как, например, великолепный Букреев говорил про то, что горы это храмы, где он исповедует свою религию, а не стадионы для удовлетворения амбиций. Это религия — и никак иначе это не назовешь.
Вот так выглядит мой первый храм где-то с середины пути, чуть ниже седловины. Уверена, что не последний.
